В 1888 году родители возили детей в Оптину пустынь к старцу Амвросию. Стефану было тогда 4 года, но он хорошо запомнил это посещение и ласковые глаза благодатного старца.
Остался будущий батюшка Севастиан сиротой от отца 4-х лет, от матери 5-ти лет. Старшему брату Иллариону было в то время 17 лет. Чтобы справится с хозяйством и укрепить семью, через год после смерти родителей Илларион женился.
Стефан был привязан к среднему брату Роману за его нежную душу и мягкое сердце. Но Роман избрал путь иноческой жизни и в 1892 году упросил Иллариона отвезти его в Оптину пустынь, где был принят послушником в Иоанно-Предтеченский скит.
Стефан хорошо учился, закончил 3-х классную приходскую школу. Приходской священник давал читать ему книги. От рождения Стефан был слаб здоровьем и на полевых работах трудился мало, а больше на пастбищах пастухом.
Радостным утешением было для Стефана в зимнее, свободное от крестьянской работы время посещать в Оптиной пустыни среднего брата. Эти посещение имели большое духовное влияние на Стефана, и когда он подрос, стал просить Иллариона отпустить его в Оптину пустынь. Но брат не пускал, желая, чтобы Стефан помогал ему в ведении хозяйства.
В 1908 году в скиту Оптиной пустыни средний брат Роман Фомин по болезни келейно принял монашеский постриг с именем Рафаил, а 16 декабря 1908 года в монастырском храме во имя преподобной Марии Египетской о. Настоятелем Ксенофонтом был облечен в мантию.
К этому времени окрепла молодая семья старшего брата, и Стефан, утвердившись в своем желании иноческого жития, приезжает к о. Рафаилу в скит Оптиной пустыни, где 3 января 1909 года был принят келейником к старцу Иосифу[1].
Находясь при старце, Стефан обрел в нем великого духовного наставника. Впоследствии он часто вспоминал о том времени: «Жили мы (еще один келейник) со старцем, как с родным отцом. Вместе с ним молились, вместе кушали, вместе читали или слушали его наставления».
Старец Иосиф был уже на закате своих лет и силы заметно оставляли его. В апреле 1911 года старца постигла предсмертная болезнь и 9 мая душа его тихо отделилась от многострадального тела.
Велика была скорбь Стефана при кончине старца. Но Господь не оставил его безутешным. В келью о. Иосифа перешел старец Нектарий. Стефан остался при нем келейником и перешел под его старческое руководство.
В 1912 году Стефан был пострижен в рясофор.
У старца Нектария келейников было два. Старшим келейником был о.Стефан, он назывался «лето» за милосердие и сострадательность, а младшим — о. Петр (Швырев), он назывался «зима», был погрубее, построже. Когда народ в хибарки от долгого ожидания старца начинал унывать и роптать, о. Нектарий посылал для утешения о. Стефана. Когда же ожидавшие поднимали шум, тогда выходил о. Петр и со строгостью умиротворял и успокаивал народ.
А иногда и так бывало: обычно старец о. Нектарий из келий выходил поздно, в 2-3 часа дня. Народ то и дело посылал о. Стефана сказать старцу, что его ждут, что многим надо уезжать домой.О. Стефан шел в келью к старцу, который тут же говорил: «Сейчас собираюсь, одеваюсь, иду», — но не выходил. А когда выйдет, то при всех обращается к о.Стефану: «Что же ты до сих пор ни разу не сказал, что меня ждет с нетерпением столько народа?» А о. Стефан просит прощения и кланяется ему в ноги. Но иногда старец говорил посетителям: «Вы об этом спросите моего келейника о. Стефана, он лучше меня посоветует, он прозорлив».
В Великую Субботу, 13 апреля 1913 года в больнице от туберкулеза легких скончался о. Рафаил, будучи за день до смерти пострижен в схиму.
Пострижение в мантию с именем Севастиан (в честь мученика Севастиана (память 18 / 31 декабря) о. Стефан принял в 1917 году. Прогремела революция. Рухнуло многовековое здание государства Российского. Началось время гонения на Церковь Христову. 10/23 января 1918 года декретом СНК Оптина пустынь была закрыта, но монастырь продолжал существовать под видом сельскохозяйственной артели. На территории монастыря был организован музей «Оптина пустынь». Скит уже не существовал, но старец Нектарий оставался жить со своими келейниками в старческой хибарке и, изнемогая под бременем скорбей, продолжал принимать народ.
В 1923 году в конце пятой недели Великого Поста в монастыре начала работать ликвидационная комиссия. Церковные службы прекратились. Монахи постепенно выселялись. В этот период времени о. Севастиан принял рукоположение во иеродиакона.
В марте 1923 года был арестован и выслан за пределы губернии старец Нектарий. Первое время старец жил в селе Плохино (в 45-ти верстах от Козельска), затем перебрался в село Холмищи Брянской губернии (в 50-ти верстах от Козельска). После ареста старца о. Севастиан жил в Козельске вместе с оптинской братией и часто навещал старца в его изгнании.
В 1927 году епископом г. Калуги о. Севастиан был рукоположен в иеромонаха.
29 апреля 1928 года последовала кончина старца Нектария. Выполняя благословение старца после его смерти уезжать служить на приход, о. Севастиан уехал сначала в Козельск, потом в Калугу, а затем, по приглашению настоятеля Ильинской церкви г. Козлова и благочинного протоиерея Владимира Андреевича Нечаева приехал в Козлов и от архиепископа Тамбовского и Козловского Вассиана (Пятницкого) получил назначение в Ильинскую церковь. О. Севастиан служил там с 1928 по 1933 год вплоть до ареста. В Козлове он вел активную борьбу с обновленцами. Он поддерживал связь с бывшей в рассеянии братией Оптиной пустыни. В Козлов к о. Севастиану стали съезжаться сестры по духу. Первыми приехали инокини разоренного Шамординского монастыря Агриппина, Феврония и Варвара, которые остались с батюшкой навсегда, были рядом в годы его заключения в Карлаге и в Караганде жили до самой смерти.
В это время в Козлове проживали и другие иноки и инокини из разоренных монастырей, а также миряне, посещавшие прежде Оптину пустынь. И сердца искренне ищущих спасения неведомой силой влеклись к о. Севастиану. Это не могло не обратить на себя внимания местных властей.
25 февраля 1933 года о. Севастиана вместе с инокинями Варварой, Агриппиной и Февронией арестовали и отправили в Тамбовское ОГПУ для прохождения следствия. На допросах следователями выявлялись контакты о. Севастиана с едиными по духу людьми, а так же его отношение к Советской власти. На это батюшка дал прямой ответ: «На все мероприятия Советской власти я смотрю как на гнев Божий, и эта власть есть наказание для людей. Такие взгляды я высказывал среди своих приближенных, а так же и среди остальных граждан, с которыми приходилось говорить на эту тему. При этом говорил, что нужно молиться Богу, а так же жить в любви, тогда только мы от этого избавимся. Я мало был доволен Советской властью за закрытие церквей, монастырей, так как этим уничтожается Православная вера».
2 июня 1933 года заседание Тройки ПП ОГПУ по НЧО по внесудебному рассмотрению дел постановило: «Фомина Степана Васильевича, обвиняемого по ст. 58-10, УК, заключить в исправтрудлагерь сроком на 7 лет, считая срок с 25/2 1933 г»[2].
Много позднее батюшка рассказывал о своем пребывании в Тамбовском ОГПУ: «Было у меня такое испытание: когда меня принуждали отречься от Православной веры, то поставили в одной рясе на всю ночь на мороз и стражу приставили. Стража менялась через каждые два часа, а я бессменно стоял на одном месте. Но Матерь Божия опустила на меня такой «шалашик», что мне было в нем тепло. А утром меня повели на допрос и говорят: «Коль ты не отрекся от Христа, так иди в тюрьму». И посадили на 7 лет.
О. Севастиан был отправлен в Тамбовскую область на повалку леса. Духовные дети узнали место лесоповала и, невзирая на дальность расстояния, находили возможным приносить ему передачи, утешать и поддерживать кто чем мог. Через год о. Севастиан был отправлен в Карагандинский лагерь, в поселок Долинка, куда прибыл 26 мая 1934 года.
Караганда в то время представляла собой сеть разрозненных поселков, основанных в начале века переселенцами из России. А вокруг на сотни километров тянулась бескрайняя степь, выжженная палящим солнцем летом, а зимой — с бушующими буранами, пронизывающими леденящим ветром все живое и заметающими снегом по самые крыши ветхие саманные домики.
В начале 30-х годов для освоения целинных земель Центрального Казахстана и разработки Карагандинского угольного бассейна в окрестности Караганды стали свозить «раскулаченные» крестьянские семьи, называемые «спецпереселенцами». Жилищем им служили ямы в степи, покрытые чем угодно, чтобы только можно было в них укрыться от ветра, дождя и снега. Эти жилища спецпереселенцы копали себе сами. Постепенно они стали выстраивать саманные бараки, которые были сырыми и неотапливаемыми. Антисанитарные условия, недостаток хлеба, воды, холод, цинга и разбушевавшийся тиф, в период 1931-1933 гг. стали причиной массовой гибели людей.
Кроме спецпереселенческих обсерваций, Казахстанская степь стала покрываться сетью отделений образованного в 1931 году филиала ГУЛАГА — Карлага, куда, вместе с людьми уголовного мира пошли этапы жертв политических репрессий. Столицей Карлага был поселок Долинка (33 км от Караганды), ворота, куда пребывали заключенные — станция Карабас, и братской могилой тысячи тысяч его узников стала вся безбрежная степь Центрального Казахстана.
О своем пребывании в лагере батюшка вспоминал, что там били, истязали, требовали одного: отрекись от Бога. Он сказал: «Никогда». Тогда его отправили в барак к уголовникам. «Там, — сказали — тебя быстро перевоспитают». Можно представить, что делали уголовники с пожилым и слабым священником.
По слабости здоровья батюшку поставили работать хлеборезом, затем сторожем складов в зоне лагеря. В последние годы заключения о. Севастиан был расконвоирован и жил в каптерке в третьем отделении лагеря, находящегося близ Долинки.
Он возил на быках воду для жителей ЦПО. Бывало, зимой привезет воду, подойдет к быку и греет об него окоченевшие руки. Ему вынесут и подарят варежки. А на следующий день он опять приезжает без варежек (подарил кому-нибудь, или отобрали) и снова греет руки об быка. Одежда на нем старая, драненькая. Когда по ночам батюшка замерзал, он забирался в ясли к скоту и согревался теплом животных. Жители ЦПО давали ему продукты — пироги, сало. Что мог, он кушал, а сало отвозил заключенным в отделение. «В заключение я был, — вспоминал батюшка, — а посты не нарушал. Если дадут баланду какую-нибудь с кусочком мяса, я это не ел, менял на лишнюю пайку хлеба».
Сестрам Варваре и Февронии, арестованным с батюшкой, срок не дали. Сестру Агриппину отправили на Дальний Восток, где через год ее освободили. Она написала батюшке о своем намерении ехать на родину, а он благословил ее немедленно приехать в Караганду. В 1936 году она приехала, получила свидание с о. Севастианом и он предложил ей купить домик в районе Большой Михайловки, поближе к Карлагу, поселиться в нем, а к нему ездить каждое воскресенье на попутной машине.
Спустя два года в Караганду приехали сестры Феврония и Варвара и купили домик на Нижней улице — амбарик старенький с прогнувшимся потолком.Сестры познакомились с верующими и стали потихоньку собираться для совместной молитвы. Узнав, что в Долинке находится о. Севастиан, верующие стали помогать ему. В воскресные дни сестры приезжали к батюшке в отделение. Кроме продуктов и чистого белья они привозили Святые Дары, поручи, епитрахиль. Все вместе выходили в лесок, батюшка причащался сам и сестер исповедывал и причащал. Заключенные и лагерное начальство полюбили батюшку. Злобу и вражду побеждали любовь и вера, которые были в его сердце. Многих в лагере он привел к вере в Бога и не просто к вере, а к вере настоящей. И когда о.Севастиан освобождался, у него в зоне были духовные дети, которые по окончании срока ездили к нему в Михайловку. А много лет спустя, когда открылась в Михайловке церковь, жители Долинского отделения ЦПО поехали туда и узнали в благообразном старце-священнике своего водовоза.
Подходил к концу срок заключения. О. Севастиан был освобожден из лагеря 29 апреля 1939 года накануне праздника Вознесения Господня. Он пришел к своим послушницам в крошечный домик в Большой Михайловке. Сестры работали, батюшка занимался хозяйством. Вместе молились, батюшка тайно служил Литургию и ежедневно вычитывал суточный круг богослужений.
Перед войной он ездил в Тамбовскую область. Духовные чада старца, много лет ожидавшие его возвращения из лагерей, надеялись, что он останется с ними в России. Но батюшка, искавший исполнения не своей воли, а предавая себя в волю Божию, прожив неделю в селе Сухотинка, снова возвратился в Караганду, в тот удел, который был назначен ему Божественным промыслом.
Население Караганды в те годы составляли прикрепленные к угольным шахтам с пометкой «навечно» все те же спецпереселенцы, а так же освобождавшиеся со справкой «вечная ссылка в Караганду» бывшие узники Карлага. Более двух третьих населения города не имело паспортов. Жили ссыльные в темных чуланах, землянках и сарайчиках, и каждые 10 дней они обязаны были отмечаться в комендатурах.
Караганда была голодным городом, особенно плохо с хлебом было в военные и послевоенные годы. О.Севастиан сам ходил в магазин получать хлеб по карточкам. Одевался он, как простой старичок, в очень скромный серенький костюмчик. И вот он шел, занимал очередь. Очередь подходила, его отталкивали, он снова становился в конец очереди и так не один раз. Люди это заметили и, видя его незлобие и кротость, стали без очереди пропускать батюшку и давать ему хлеб.
В 1944 году был куплен на Западной улице дом побольше. О. Севастиан ходил по дому, все по-хозяйски оглядывал и говорил, что и как надо переоборудовать. «Да зачем же, батюшка — возражали сестры, — не в Казахстане же нам век вековать! Вот кончится война и поедем с вами на Родину». «Нет, сестры — сказал батюшка, — здесь будем жить. Здесь вся жизнь другая и люди другие. Люди здесь душевные, сознательные, хлебнувшие горя. Так что, дорогие мои, будем жить здесь. Здесь больше пользы принесем, здесь наша вторая родина, ведь за десять лет уже и привыкли».
В новом доме на Западной улице была устроена небольшая домовая церковь, где о. Севастиан тайно совершал Божественную Литургию.
А однажды, когда о. Севастиан ходил с монахинями на кладбище, что за поселком Тихоновкой, где по средине кладбища были общие могилы, в которые клали в день по двести покойников спецпереселенцев, умиравших от голода и болезней и зарывали их без погребения, без насыпи, без крестов, и, посмотрев на все это и обо всем наслушавшись, старец сказал: «Здесь день и ночь, на этих общих могилах мучеников, горят свечи от земли до неба». И был старец молитвенником за всех их.
Шло время. Жители Михайловки, узнав о батюшке, стали приглашать его к себе, в свои дома. Разрешения на совершение треб не было, но о. Севастиан ходил безотказно. Народ в Караганде был верный — не выдадут.
Не только в Михайловке, но и в других районах полюбили батюшку, поверили в силу его молитвы. Со всех краев в Караганду стали съезжаться духовные чада старца — монашествующие и миряне, ищущие духовного руководства. Ехали из Европейской части России, с Украины, из Сибири, с дальних окраин Севера и Средний Азии. Он всех принимал с любовью и помогал устроиться на новом месте.
А Караганда росла и строилась, вбирая в себя разделенные участками степи, шахтами и рудниками старые переселенческие поселки, поселки спецпереселенцев 30-х годов, селения немцев, высланных в Караганду из Поволжья в военные годы. Первым был выстроен Копай-город, затем поселки 1-го и 2-го рудников, затем возле крупных шахт был отстроен Старый город и уже после войны стал строиться со всем размахом областного центра Новый город. Михайловка оказалась самым близким районом, вплотную прилегающим к Новому городу. А церковь в Караганде была только одна — на 2-м руднике.
В ноябре 1946 года по благословению старца православные жители Большой Михайловки подали в соответствующие местные органы власти заявление о регистрации религиозной общины. Не добившись на месте положительного результата, верующие неоднократно обращались с ходатайством в Алма-Ату, ездили хлопотать в Москву. В результате в 1951 году Михайловский молитвенный дом, где некоторое время все-таки совершались требы, был окончательно закрыт. И только в 1953 году добились разрешения на совершение в Большемихайловском молитвенном доме церковных таинств и обрядов — крещения, отпевания, венчания, исповеди. Теперь к батюшке могло обращаться гораздо большее число людей.
К Большемихайловскому приходу, кроме Нового города, примыкали районы Мелькомбината, Федоровского пласта, Михайловской железнодорожной станции, районы Сарани, Дубовки, 10 кирзаводов, район Новостройки, районы пяти карагандинских угольных разрезов, несколько шахт и прочие (всего около 20 пунктов). А батюшка был один, помогали ему только монахини. Но главное —Литургию батюшка мог служить только тайно, на частных квартирах верующих. И после утомительного трудового дня, после келейной молитвы, батюшка в 3 часа ночи шел по карагандинским улицам в заранее обусловленный дом, куда по одному, по два собирались православные. По Великим праздникам Всенощное бдение служили с часа ночи, а после короткого перерыва совершалась Божественная Литургия. Службу заканчивали до рассвета и так же, по одному, по два люди расходились по домам.
А хлопоты об открытии храма продолжались. Снова и снова ездил в Москву преданный батюшке человек — Александр Павлович Кривоносов. И привез, наконец, в 1955 году исходатайствованный им документ о регистрации религиозной общины в Большой Михайловке.
Начались реконструкционные работы по переоборудованию жилого дома в храмовое здание. Всем руководил о.Севастиан. Были сняты перегородки между стенами, углублен пол, на крыше сооружен голубой купол-луковка. И в 1955 году в день праздника Вознесения Господня была освящена церковь в честь Рождества Пресвятой Богородицы. О. Севастиан был настоятелем этой церкви 11 лет — с 1955 по 1966 т. е., до дня своей кончины.
22 декабря 1957 года, в день празднования иконы Божией Матери «Нечаянная радость», архиепископом Петропавловским и Кустанайским Иосифом (Черновым) батюшка был возведен в сан архимандрита и награжден Патриаршей грамотой «За усердное служение Святой Церкви».
В 1964 году ко дню своего ангела о. Севастиан был награжден архиерейским посохом — награда, примеров не имеющая.
Перед блаженной своей кончиной батюшка был пострижен в схиму. 
Батюшка сохранял безупречное исполнение церковного Устава, не допуская при богослужении пропусков или сокращений. Церковные службы были для него неотъемлемым условием его внутренней жизни. Батюшка особенно благоговел перед праздниками Вознесения Господня и Святой Троицы, как завершающими дело Христа Спасителя, как венцом всех Таин Христовых. В беседах его любимым образом был Иоанн Богослов, память которого он совершал особенно торжественно и благоговейно. Часто скорбел о недостаточном почитании своей паствой этого Апостола Любви, и говорил: «Вот сегодня день памяти перенесения мощей Святителя Николая, — и церковь полна народа. А вчера был праздник святого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова, — и церковь была полупуста. Как же вы не понимаете кто выше и кого надо больше почитать? Какой праздник больше?» Также он особенно чтил все семь дней памяти Предтечи и Крестителя Господня Иоанна и память святых бессребреников Косьмы и Дамиана (1/14 июля) — покровителей той местности, где батюшка родился.
Постоянной заботой о.Севастиана было устроение в людских душах глубокого мира. Жизнь свою и своей паствы он старался приблизить к жизни монастырской. Очень огорчался, если кто не слушался и не выполнял его совета — это было всегда во вред и часто к несчастью человека. Огорчался он до скорби. Отчитает, отвернется и не благословит. Если же увидит слезы, или же, что человек раскаялся и в конце концов послушался его совета, очень обрадуется, пожалеет его и через некоторое время сам чем-нибудь порадует. Однажды он говорил одной девушке: «Ты же не послушалась меня, что же ты теперь пришла, плачешь и просишь? Почему? Ведь я же ... — запнулся, — не всегда ошибаюсь». Таково было его смирение. Даже плакал батюшка от непослушания чад. Также часто плакал, принимая исповедь.
Любовь батюшки была нежная, заботливая. Иногда он сердился, но редко. Он не жалел времени на беседу с человеком. Жизнь верных чад батюшки была примером порядка. Их называли «батюшкины», говорили, что добрая половина Михайловки, как негласный монастырь.
Здоровье у батюшки было слабое. Особенно страдал он от сужения пищевода. Все знали, что во время еды его нельзя беспокоить и отвлекать разговорами. Он тут же начинал кашлять, что иной раз заканчивалось рвотой. Эта болезнь была следствием нервных потрясений, во множестве перенесенных старцем за его долгую жизнь. Он всегда был в напряжении. Когда церковь была еще не зарегистрирована и о.Севастиан тайно, с самыми близкими служил обедню, он постоянно испытывал чувство страха. Он говорил: «Вот вам — батюшка, послужи! А вы знаете, что я переживаю?» Ведь он нарушал закон, в любое время могли прийти и всех арестовать. И впоследствии, когда в церкви служили открыто, у батюшки этот страх немного оставался. Однажды кто-то из чад сказал батюшке: «Я боюсь вот такого-то человека». А он улыбнулся, и говорит: «Да? А я вот не боюсь его. Я никого не боюсь. А вот боюсь, что церковь закроют. Вот этого я боюсь. Я за себя не боюсь, я за вас боюсь. Я знаю что мне делать. А что вы будете делать я не знаю».
Когда батюшка был в силе, он после каждой литургии служил молебен. Пел хор, читались два акафиста. А когда ослабел, акафисты читались наполовину. В конце молебна батюшка давал целовать крест и обязательно говорил слово. На молебны оставалась вся церковь. В церкви было много молодежи. Только на клиросе дискантовые партии до 17-ти девочек стояло пело. Хор был женский, как монастырский, пели оптинским напевом, и сам батюшка иногда выходил на клирос и пел.
По монастырскому обычаю о. Севастиан особенно любил совершать заупокойные службы, и ежедневно сам служил панихиды. Говорил, что больше любит отпевать и поминать женщин, потому что на них гораздо меньше грехов. Ему были видны грехи усопших.
Несомненно, что батюшка обладал даром прозорливости, хотя этот дар он не выказывал явно. Так же о.Севастиан никого не исцелял и не отчитывал открыто и по своей скромности и простоте всегда говорил: «Да я никого не исцеляю, никого не отчитываю, идите в больницу». «Я — говорил он, — как рыба, безгласный,» — так он себя уничижал. Батюшка помогал людям своей тайной молитвой.Он был совершенно лишен самолюбования и самодовольства. Напротив, часто говорил: «Я человек малограмотный, 4 класса закончил и дара слова у меня нет, и голоса у меня нет». Проповеди он чаще читал по книге, ничего от себя не прибавляя. А сидя за столом со своими духовными детьми, иногда что-нибудь рассказывал, но спокойно, скромно, не выставляя себя напоказ.
О.Севастиан был очень деликатным, тактичным, никогда никого не унизил, не оскорбил, не оборвал, он никогда не подчеркивал физических недостатков человека. И в его присутствии никому не приходило в голову сказать про кого-то, что он глухой, слепой, хромой и прочее. Вокруг батюшки было высоконравственное поле, попадая в которое, делать подлости, говорить грубо было невозможно. Представители местной власти все разговоры предпочитали вести со вторым священником — о. Александром Кривоносовым. Духовная высота о.Севастиана ими явно ощущалась, она как бы пугала их, внушая благоговейный страх. Однажды уполномоченный по делам религии при Облисполкоме стал требовать от старосты батюшкиного храма, чтобы священнослужители перестали выезжать в г. Сарань и пос. Дубовку, так как они относятся к другому району. Староста передал это требование батюшке, и батюшка на другой день вместе со старостой сам поехал в Облисполком. И когда о.Севастиан заговорил с уполномоченным, тот сразу переменил тон — стал объясняться и даже извиняться перед батюшкой. Батюшка обратился к нему: «Товарищ уполномоченный, вы уж нам разрешите по просьбе шахтеров совершать требы в Сарани, в Дубовке и в других поселках. Иногда просят мать больную причастить, или покойника отпеть». Уполномоченный благосклонно отвечал:»Пожалуйста, о. Севастиан, исполняйте, не отказывайте им». И какие батюшка ни предлагал ему вопросы, он почти ни в чем не отказал и старосте впоследствии уже никогда не упоминал об этом.
Он часто ездил в поселки Дубовка, Сарань, на Федоровку, в Топар. На дому крестил, на дому отпевал. В тех местах, где он бывал, в данный момент образованы приходы по его молитвам. Бывал он и в поселке Долинка, где отбывал срок заключения. Но особенно о.Севастиан любил посещать поселок Мелькомбинат. Он говорил, что в Михайловке у него «Оптина», а на Мелькомбинате — «Скит». Туда по благословению батюшки переезжали многие верующие из разных уголков Караганды: Майкудука, Тихоновки, Пришахтинска, Компанейска. В основном на Мелькомбинате жили семьи, или, точнее, остатки семей, уцелевшие после перенесенной ими в начале 30-х годов трагедии спецпереселения. Насельники Мелькомбината — это люди с исстрадавшимися сердцами, переломанными судьбами, овдовевшие жены, осиротевшие дети. У каждого была своя боль, свои душевные раны. Были люди с тяжелыми характерами, капризные, мнительные, агрессивные, замкнутые. Но батюшка находил подход к каждой страдающей душе. Так же среди людей, окружавших старца было много монашествующих, высланных в Караганду в годы гонений или позднее приехавших к нему из России и других республик. Среди них были люди уникальные, талантливые, подвижники высокой духовной жизни. В целом это была крепкая христианская община, степной казахстанский «скит», который во время безбожного коммунистического режима сумел организовать и взрастить на святой земле карагандинских лагерей оптинский старец.
На Мелькомбинате со своей младшей дочерью и внучкой жил приехавший к батюшке овдовевший его старший брат Илларион. Пред смертью он был пострижен в рясофор и батюшка сам отпевал своего старшего брата инока Иллариона.
О.Севастиан не благословлял своим духовным чадам ездить по монастырям. «Здесь, — говорил он, — и Лавра, и Почаев, и Оптина. В церкви службы идут — все здесь есть». Если кто-то собирался куда переезжать, он говорил: «Никуда не ездите, везде будут бедствия, везде — нестроения, а Караганду только краешком заденет».
Святейший Патриарх Алексий очень желал видеть старца Севастиана и беседовать с ним. Он благословил Владыку Питирима (Нечаева) привезти батюшку хотя бы самолетом. Но батюшка был уже слаб и не дал согласия: «Самолетом я не гожусь летать»— ответил Старец и остался в Караганде.
Так в подвиге любви и самоотверженного служения Богу и ближним шли годы. Батюшка стал заметно слабеть. С января 1966 года здоровье его сильно ухудшилось, обострились хронические заболевания. Очень угнетало о. Севастиана то, что ему стало трудно служить Литургию — он часто кашлял во время служения, задыхался. Врачи предложили ему утром перед службой делать уколы. Батюшка согласился. После укола и отдыха он мог, хотя и с трудом, идти в храм и служить. Но болезнь прогрессировала, и вскоре он не мог дойти до церкви даже после укола. Мальчики иподиаконы, послушники батюшки соорудили легкое кресло из алюминиевых трубок и в кресле стали носить о.Севастиана в церковь. Первое время он очень смущался, но потом привык.
Батюшка часто напоминал о смерти, о переходе в вечность. Когда к нему обращались с вопросом: « Как мы будем жить без вас?» — он строго отвечал: « А кто я? Что? Бог был, есть и будет! Кто имеет веру в Бога, тот, хотя за тысячи километров от меня будет жить и спасется. А кто, пусть даже и тягается за подол моей рясы, а страха Божия не имеет, не получит спасения».
Наступил Великий пост 1966 года — последний в жизни старца. Первую неделю поста о.Севастиан служил ежедневно, сам читал ясным и четким голосом Великий покаянный канон преп. Андрея Критского. В воскресенье Торжества Православия служил Литургию. В эти дни он ни с кем не беседовал, никого не принимал.
Проходила вторая, третья седмица Великого поста. Все шло, как обычно.
В воскресение шестой седмицы батюшка не служил, а сидел в алтаре в кресле. После причащения велел спеть: « Покаяния отверзи ми двери Жизнодавче».. С этого дня силы стали заметно покидать его.
10 апреля в пасхальную ночь, о. Севастиан хотел, что бы его несли в церковь, но не смог подняться. Все, окружавшие его пришли в душевное смятение, но батюшка сказал: «Зачем вы ушли из церкви? Я еще не умираю. Еще успею и здесь и с покойниками похристосоваться. Идите спокойно на службу.»
Утром 12 апреля, во вторник Пасхи о. Севастиан чувствовал себя лучше, дышал свободно. «Одевайте мне сапоги — сказал он келейнице, — я должен выйти к людям, похристосоваться, чтобы они не печалились, я обещал. Скажу всем главное». Мальчики понесли батюшку в церковь. Он был в мантии, в клобуке. Посидел немного у престола, потом поднялся, вышел в царские врата на амвон. Встал, опираясь на посох, и стал прощаться с народом: «Прощайте, дорогие мои, ухожу я уже. Простите меня, если чем огорчил кого из вас. Ради Христа простите. Я вас за все прощаю. Жаль, жаль мне вас. Прошу вас об одном, об одном умоляю, одного требую, любите друг друга. Чтобы во всем был мир между вами. Мир и любовь. Если послушаете меня, а я так вас прошу об этом, будете моими чадами. Я недостойный и грешный, но много любви и милости у Господа. На него уповаю. Если удостоит меня Господь светлой своей обители, буду молиться о вас непрестанно. И скажу: « Господи, Господи! Я ведь не один, со мною чада мои. Не могу я войти без них, не могу один находиться в светлой Твоей обители. Они мне поручены Тобою»... и потом тихо, еле слышно: « Я без них не могу». — Сказал, хотел поклониться, но не смог, только наклонил голову. Мальчики подхватили его под руки, повели в алтарь. В храме все плакали.
В ночь на пятницу батюшка почти не спал, томился, ловил воздух, говорил: «Во всем теле нет ни одного живого местечка безболезненного. Позвоночник, как раскаленным железом, жжет, дышать нечем. А паче всего — томление духа». Все спрашивал который час.
Вечером приехал из Кокчетава игумен Димитрий. Позвонили в Алма-Ату владыке Иосифу — спрашивали разрешения, чтобы о. Димитрий постриг батюшку в схиму. Владыка ответил: «Не надо. Завтра из Москвы прилетит владыка Питирим и все сделает»
После обеда состояние о. Севастиана резко ухудшилось, он просил срочно пригласить к нему владыку Питирима. Пришел владыка. Батюшка просил его сейчас же приступить к чину пострижения в схиму.
После пострига батюшка говорил очень мало. Удивительно преобразилось его лицо и весь его вид. Он был преисполнен такой благодати, что при взгляде на него трепетала душа и остро ощущалась собственная греховность. Это был величественный Старец и уже не здешнего мира житель.
В понедельник вечером, на парастас Радоницы, о. Севастиана носили в церковь. Он слушал пение, часто крестился. Служил владыка Питирим. Когда пропели «Вечная память», велел нести его домой. После службы беседовал с прилетевшим из Мичуринска о. Иоанном. « Успели вы ко мне приехать, а я успел сегодня похристосоваться со всеми усопшими и помолиться за них. Вот ведь, день какой хороший! Сегодня владыка помолился, и завтра помолится за всех моих усопших чад. Дожил я до Радоницы. Господь милостив. А усопшим так нужны, так дороги молитвы за них живых. Я за усопших больше всего всегда молился. И вам, о. Иоанн, завещаю: молитесь за усопших больше всего. За все слава Богу! Слава Богу за все!»
Утром 19 апреля в 4 часа 45 минут батюшка умер. Был вторник, Радоница.
В 5 часов 30 минут владыка Питирим стал служить панихиду. По окончании панихиды началось облачение. Батюшка был совсем теплый, лицо спокойное, как живое. У батюшки тела почти нет, одни кости. Обтерли его оливковым маслом, надели схиму, владыка покрыл его сверху мантией, закрыл клобуком лицо.
Со всех концов Казахстана, Сибири, Европейской части России под благодатную сень батюшкиного храма съезжалось духовенство и миряне — духовные чада старца. Священники безприрывно служили панихиды, пел хор. А люди все ехали и ехали. От святейшего Патриарха АлексияI была получена телеграмма: «Выражаю соболезнование прихожанам храмам по случаю кончины благодатного старца архимандрита Севастиана. Вашему Преосвященству, Епископу Волоколамскому Питириму благословляется совершить погребение в Бозе почившего. Патриарх Алексий».
Могила для батюшки была вырыта на краю кладбища, а за ней простиралась необъятная казахстанская степь. У могилы отслужили литию, гроб опустили в могилу, насыпали могильный холм, поставили крест.
Вечная память тебе, Благостный Старец, неустанный молитвенник, источник живой воды, преподатель целительного врачества — слова, от Духа истекающего.
